Два искусствоведческих мнения о творчестве художника Олега Леонова в преддверии открывающейся выставки

В Центральном Доме художника с 26 декабря 2017 по 14 января 2018 состоится выставка "Навстречу", в которой примет участие Заслуженный художник России, член-корреспондент РАХ  Олег Леонов. На выставке будут представлены новые работы известного художника.

Свои мнения о творчестве художника высказали два ведущих эксперта современного искусства: Игорь Мандель из Нью-Йорка и Виктор Калашников из Москвы.

Игорь Мандель, публицист, доктор наук, Нью-Йорк

Любой текст о живописи (и об искусстве вообще) предполагает способность его автора делать какие-то обобщения, если это не просто детальнейшее описание картины, которое вообще никому не нужно. Обобщение же предполагат, что можно без потерь что-то отбросить, что-то (очень важное) подчеркнуть. То есть требуется избегать ошибок и первого, и второго рода, как принято в статистике. Но если это очень плохо выходит в этой самой статистике - почему должно выйти в арт-критике? Оно, естественно, и не выходит. Мы имеем в результате не более чем персональное мнение, и уж как оно резонирует с замыслами художника или тем более зрителей.

Олег Леонов обобщаем с большим трудом или не обобщаем вообще. Он редкостно странен. Странность в том, что он использует чрезвычайно разные стили - и везде достигает исключительной выразительности. Это наводит на мысль, что он имеет внутренний ориентир, диктующий, как именно писать, когда некая задача уже поставлена, но задачи при этом решает совершенно различные. Такой подход к искусству - большая редкость. Куда проще признать, что "стиль - это человек" и узнавать художника мгновенно по одному взгляду на его полотно. С Леоновым так не выходит.

Наверно, его работы можно разделить на несколько типов. В одном, технически, доминирует жанр сурового реализма, очень напоминающего Г.Коржева (“Замок”, “Кукушка”, “Грабли”, “Счетовод” из числа экспонируемых; “Соседка Эмма”,”После смены” и др.). Но это технически.Леонов символичнее, лаконичнее, метафоричней. Возмите "Замок" - самую, наверно, пронзительную работу из выставленных. Тут способ изображения идеально корреспондирует с изображенным. Как еще, в какой технике, написать эту дверь и эти костыли с развивающимися бинтами? Как вообще можно в 2017 году создать картину из моего детства с примитивными костылями дяди Изи, потерявшем ногу под Ленинградом зимой 41-го? Но вот можно, как выясняется. Дверь, символ перехода (откуда и куда?), один из любимых символов постмодернизма. Чернота - там, костыли и замок - на границе, а что с этой стороны? Да ничего такого, 2017 год. Замок открывает дверь. А если поменять ударение в названии - будет ЗАмок, что уже есть Кафка, что есть уже переосмыслеммый абсурд, скрываемый в той черноте, куда открытая дверь приглашет.

Но теперь взгляните на его обнаженную натуру. Это верх утонченной эротики. Красные туфельки подчеркивают блистательное отсутствие всего остального. Даже анатомия, кажется, чуть-чуть нарушена, чтобы не пропустить самого интересного. Смутные силуэты яблок намекают на первородный грех, а то, что их много - на его, так сказать, повторяемость. Это уже вовсе не автор "Замка", другие чувства его обуревают, и можно догадаться, какие. И, что особенно важно, тонкая грань между китчем и искусством, которая особенно размыта в ню, здесь не переступлена (хотя, если верить О. Нердруму, именно настоящее искусство современные критики и называют обычно китчем, в строгом соответствии с заветами постмодернизма).

А вот после красавицы с яблоками попробуйте понять, что художник имел в виду, изображая чрезвычайно серьезных насекомых или улиток, некий третий жанр. Они огромные и целенаправленные ("Выше и выше"), они сопоставимы с другими очень серьезными и опасными предметами (типа пилы). Это не мушки с ящерицами на букетах у голландцев, символизирующие  тленность изображаемого. Это не переливающийся жук И.Кабакова, к невнятной концепции которого добавляет невнятности детский стишок.  И не мелкие обсцессивные муравьи у С.Дали, которые то приводили его к тошноте, а то вызывали столь же беспричинное обожание. А что это? Я толком не знаю.  Жизнь насекомых, если отвлечься от Пелевина, чрезвычайно примитивна. Рефлексы. Феромоны. Многократно хваленые (от непонимания) сложные организации типа ульев или термитников - следствие самоорганизации множества абсолютно элементарных единиц, без всякого "управляющего центра", как долго полагалось ранее. Но О.Л. выпячивает именно индивидуальность сих полуавтоматов - размером, тщательностью исполнения, даже приписанным им "стремлением". Ну, судите сами, кто и что стоит за этим, если опрокинуть эти мелкие создания обратно в человеческое измерение. Мне они представляются метафорой некоей отточенной силы, выживания наперекор всему (в конце концов, насекомые живут на земле несравненно дольше людей), комбинацией природного совершенства формы с полным отсутствием интеллекта. Но и, при легком повороте мысли, - мрачной рефлексией на тему, что интеллекта для "победы" (над кем?) и не надо.  Сложный символ. Но мощный. Запоминающийся. Странный. Это - совсем другой Леонов.

Четвертый Леонов пишет романтические и тонкие пейзажи. Их нет на выставке, но они есть в природе. Их стиль совсем другой, они просты и трогательны, но куда более привычны чем все остальное.

Пятый Леонов содает работы типа "Империя" или "Апофеоз войны" (после Верещагина). "Империя". Это  тонко сделання из очень грубого материала вещь. После тысяч антикоммунистических и антисоветских работ последних тридцати лет она все равно впечатляет. Лицо Ленина одновременно каменное и скорбное; его можно даже пожалеть, но ведь не будешь жалеть камень. Серп и молот выглядит не столько как знаменитая эмблема, сколько как сильно потрепанная временем деталь; какой-то ПВЗ на молоте (типа Пензенский Военный Завод?) усиливает впечатление сделанности и забытости. Два механистических предмета, голова поверженного вождя и изношенный символ великой империи, физически пересеклись в тяжелом очень тесном пространстве, в котором нет воздуха и из которого нет выхода. От их совмещения веет не только упадком, но и сохраненной, пусть деформированной и временно уснувшей, силой. Вроде - погодите еще... И серп и молот вполне эрегированы. Бездушность и скрытая энергия некогда идолизированных символов неожиданно отсылает к бездушности целенаправленных некогда невинных жуков.

Леонов-шесть делает работы, которые не вызывают у меня никаких внятных ассоциаций (типа "После дождя" или "Ура"). Но поскольку почти каждый художник делает такого типа вещи в наши дни - я смиряюсь с непреложным фактом, что искусство хоть и принадлежит народу, но не всему, и оставляю себя в той его (народа) части, до которой оно не дотянулось.

В работах первого сурового типа Леонов - чрезвычайно русский художник, на физиологическом уровне передающий всю боль и весь кошмар родной страны и ее истории. Тут он не столько думает, сколько чувствует. Двери Леонова - очень русские, даже, наверно, московские, узнаваемые, личные. А вот "Империя" и пр., даже насекомые, показывают совсем другое. Великое государство, великие усилия, великий народ. Служба во имя его блага. Вгляните на военные работы. На десантников; на спящую после смены обнаженную девушку со сброшенной формой сержанта на стуле. В "Апофеозе войны" Леонов сблизил кошмары примитивной и современной войны, Азии и России в едином образе. А во всех своих других работах, в резких переходах от сугубо личного к сугубо государственному показал, насколько это сближение неоднозначно. Осуждает ли он павшую империю? Сожалеет ли о ней? Да и считает ли павшей? Видит ли связь,пусть через пару поколений, между соседкой Эммой и обнаженной красавицей? Между жесткими насекомыми и жесткими десантниками и счетоводами?..Но ведь широк человек, как тут сузишь?

Виктор Калашников, кандидат искусствоведения, Москва

Творчество Олега Леонова является своеобразным и закономерным явлением современной русской художественной культуры. Он предлагает зрителю сложную игру смыслов и форм, которая требует и общей культуры, и фантазии в интерпретации образов. Вместе с тем, такая игра возможна лишь при абсолютном владении технической стороной исполнения. Дело в том, что один из важнейших способов вызвать реакцию зрителя является умение придать изображению наибольшую достоверность, убедительность. Безусловное мастерство позволяет художнику удержаться в рамках серьёзного разговора при всей ироничности и гротеске его работ. И метафора не становится самодовлеющим компонентом картин Олега, в силу особой пластической насыщенности каждого образа. Творчество художника даёт убедительный пример определённой закономерности, порой упускаемой из внимания при анализе и оценке феноменов искусства: есть некий уровень совершенства формы, обеспечивающий художественность произведению. Так, сделанность каждой подробности, дополненная изяществом живописной маэстрии, не скрывающей фактуру мазка, в «Соло с красной пилой» не тормозит восприятие на уровне простейших словесных интерпретаций, но способствует выстраиванию сложных ассоциативных цепочек. Впрочем, и слово для Леонова значит очень много. Как и великие предшественники XIX века, наш современник со всем вниманием относится к названию своих работ. Герой его «Счетовода» - единственное не просто живое, но яростно заявляющее свою живость существо посреди опустыненной равнины, годной лишь плодить дурную бесконечность. Ему и выпадает как анти-Адаму давать имена мёртвому и пересчитывать умершее, пытаясь придать вещам рукодельным, но уже давно никому ненужным признаки жизненности, становясь тем самым садоводом безжиненного. Метафоричность языка и увлекающая подготовленного зрителя сложность живописной структуры полотен Олега Леонова не становятся абстрактными конструктами «чистого искусства», но обретают жизнь актуального художественного высказывания. Полотно «Империя» - очень значимая в год столетия революций контрпозиция устойчивости и падения, огня и холода, за которой просматривается широчайший спектр реакций. И не столько на события вековой давности, сколько на возможные перспективы нынешнего российского общества. Самоё пространство картин Леонова многозначимо, метафизическая ясность соединяется в его природе с пластической подвижностью, всякий раз оставляя зрителю возможность манёвра в интерпретации образа от общих понятий до конкретных переживаний.